Странник с глазами цвета зимнего неба и душой, насквозь пропахшей дорожной пылью. Той, что он сам придумал и создал из порванных струн. Той, на которой играет каждый пролетающий мимо ветер.
маленькое предупреждение
К одному из побочных эффектов моего увлечения можно отнести привычку мысленно «собирать» портреты героев книг, радио-спектаклей или даже песен из «деталей» встреченных мной людей.
У меня в наушниках который раз играет мюзикл «Последнее испытание». Кажется, он основан на какой-то из книжных вселенных, но читать почти сорок книг выше моих сил, а это значит, портреты персонажей мне придется рисовать самостоятельно.
Из-под стекол солнечных очков я разглядываю пассажиров автобуса. Вот этот юноша, пожалуй, чем-то похож на Рейстлина – высокий, узкоплечий и немного болезненный на вид парень лет двадцати подошел к двери и повис на поручне – только вот глаз нужны другие, не такие добрые. А вот и профессор одного из наших университетов, его глаза как раз подойдут нашему магу – холодные и колючие глаза человека, привыкшего видеть людей насквозь. Теперь осталось добавить к этому портрету черную мантию и тяжелый стереотипный посох. Над внешностью Карамона почти не задумываюсь: плечи чуть шире, меч, кольчуга и как раз те самые глаза, что не подошли нашему первому герою – братья-близнецы все же.
Такхизис – всесильная и прекрасная темная богиня. Почему прекрасная? Я еще раз вслушиваюсь в голос шепчущий: «Иди ко мне…» и немного меню свое мнение – скорее не прекрасная, а влекущая. Мне представляется одна из тех женщин, которых средневековая инквизиция признавала ведьмами и сжигала на кострах: разметавшиеся по спине черные волосы, зеленые глаза, загадочная улыбка.
Вот и моя остановка, пора выныривать из мира фантазий и спускаться на грешную землю.
Одно из преимуществ моей работы – возможность незаметно наблюдать за людьми. Сегодня у нас не так уж и много клиентов и я, отвлекаясь от работы, порой бросаю взгляд на женщину с ребенком, сидящих за боковым столиком. Она медленно пьет свой латте, а ее дочка лет пяти-шести - густой горячий шоколад. На первый взгляд хорошая жена и любяща мать, но… Что «но» я так и не могу понять.
Она расплачивается за заказ и, взяв дочку за руку, идет к двери, но тут ее окликают – какая-то ошибка в счете – и она оборачивается, резким движением головы откинув за спину упавшие на глаза волосы, а я еле сдерживаю удивленный вскрик. Так вот ты какая, Такхизис, великая богиня так хорошо понимающая простых смертных! На дне изумрудных глаз притаилось опасное дикое пламя, на красивых губах на секунду мелькнула хищная полуулыбка, а в волосах, пусть и темно каштановых, не хватает только короны-диадемы. Воображение услужливо рисует черные латы и взметнувшаяся за спиной пламя Бездны, вместо джинсов, ветровки и хмурого осеннего неба.
Но вот секунда, и наваждение рассеивается и мне остается лишь повторить про себя: «Не счесть твоих ликов, не счесть воплощений».
Что бы я нарисовал, будь у меня сейчас под рукой бумага и карандаш?
Для начала - глаза, ваши улыбающиеся глаза, по-прежнему живые и молодые, словно вам те же двадцать с чем-то лет, что и на старой фотографии из архива. И при этом невероятно мудрые глаза человека, прожившего жизнь, удивительно карие, цвета чая или корицы (и плевать, что простой карандаш не передаст таких оттенков), глядящие на мир поверх стекол очков. От них к вискам и на щеки будет разбегаться сеточка морщин, в ней ваши почти семьдесят лет, по идее, должны будут читаться как нельзя ярче, но я практически уверен, мальчишеский блеск глаз перебьет даже их. Дальше придется рисовать уши, должны же на чем-то держаться ваши очки, и тут я традиционно застопорюсь, моя излюбленная уловка, прятать их под волосами, на этот раз не сработает - не под чем прятать. Волосы ваши белее снега за окном и на вид совсем тонкие, вы зачесываете их назад, и они покорно прикрывают намечающуюся лысину, обнажая взамен две залысины в том месте, откуда герои старых пьес, страдая от горя или от любви, пытаются вырвать клочья волос, и аккуратно подстриженные виски. Где-то между глазами и волосами, наверное, придется нарисовать высокий «умный» лоб, две строгие складки между широких бровей, все еще хранящих прежний темный цвет, узкий и прямой нос. Вроде бы, остается совсем чуть-чуть – дорисовать тени, четче обрисовывая контур худого лица, и прорисовать, наконец, линию рта, аристократичного и тонкогубого.
И здесь я замираю опять, на этот раз совсем неожиданно, вдруг понимая, что упустил самое главное, и этот мысленный рисунок вот-вот придется перерисовывать заново - ваш рот, точнее губы. Их выражение меняет все лицо: вы улыбаетесь собирая у глаз лучики лукавых морщинок, а мне начинает казаться что улыбка до ушей- это не совсем образное выражение. Вы умеете улыбаться по-разному: как кот, наевшийся сметаны, дружески и невыразимо счастливо – словно мальчишка, провернувшие веселую шутку. Или может нарисовать, как вы сердитесь - морщины у глаз мечут молнии Зевса, а губы сжимаются в узкую сердитую полоску. А если вы открываете рот от удивления, они словно совсем исчезают – это не портит вас, но вот лицо меняется до неузнаваемости. Так много лиц, а нужно выбрать лишь одно.
Я наконец прихожу к соглашению с самим собой: чуть склонив голову вы улыбаетесь, глядя поверх роговой оправы очков, ваша улыбка обрисовывает резкие складки у подбородка и неожиданно проявляет небольшой шрам на щеке, опущенный подбородок слегка прикрывает затейливый узел галстука…как же хорошо рисовать в голове. Я абсолютно уверен, что карандаш заострит и огрубит линии, тень обязательно ляжет не правильно или слишком резко и рисунок на бумаге станет лишь слабым отголоском того, что я хотел нарисовать.
Я улыбаюсь, точно зная, что сегодня точно не возьмусь за карандаш.
Дети
Я легко шагаю по набережной, наслаждаясь ласковым летним солнцем и неожиданным выходным. Оказывается, сегодня по всей стране какой-то праздник.
Присев на парапет я с улыбкой наблюдаю за мамой с коляской. В коляске лежит человечек, маленький, словно игрушечный, и внимательно изучает мир серьезными серыми глазами. Рядом с коляской идет мужчина, на вид ему целых три года и он очень горд тем, что может идти самостоятельно, не держась за мамину руку. Этот маленький мужчина, одетый в легкие светло-серые брюки и белую рубашку, очень собран и серьезен.
Но вот проходит секунда, и все меняется: широко распахиваются небесно голубые глаза и, кажется, даже слегка приоткрывается от удивления рот, он застывает на месте, совершенно забыв о своей важной миссии – сопровождать и защищать любимую мамочку. Огромная стая голубей, снежно белых и явно дрессированных, шумно хлопая крыльями, взмывает ввысь и рук сотен зрителей. Но это зрелище, несомненно красивое, завораживает меня гораздо меньше, чем восторг первооткрывателя в глаза ребенка и я торопливо достаю блокнот и карандаш, надеясь хоть парой штрихов запечатлеть эту прекрасную картину.
- Мама, мама, это ангелы?
-Да сынок, это ангелы.
Маленький мужчина, совершивший сегодня возможно одно из самых главных открытий в своей жизни, подходит ко мне и бесстрашно дергает меня за штанину:
-Дядя, дядя, нарисуй мне ангела…
***
К одному из побочных эффектов моего увлечения можно отнести привычку мысленно «собирать» портреты героев книг, радио-спектаклей или даже песен из «деталей» встреченных мной людей.
У меня в наушниках который раз играет мюзикл «Последнее испытание». Кажется, он основан на какой-то из книжных вселенных, но читать почти сорок книг выше моих сил, а это значит, портреты персонажей мне придется рисовать самостоятельно.
Из-под стекол солнечных очков я разглядываю пассажиров автобуса. Вот этот юноша, пожалуй, чем-то похож на Рейстлина – высокий, узкоплечий и немного болезненный на вид парень лет двадцати подошел к двери и повис на поручне – только вот глаз нужны другие, не такие добрые. А вот и профессор одного из наших университетов, его глаза как раз подойдут нашему магу – холодные и колючие глаза человека, привыкшего видеть людей насквозь. Теперь осталось добавить к этому портрету черную мантию и тяжелый стереотипный посох. Над внешностью Карамона почти не задумываюсь: плечи чуть шире, меч, кольчуга и как раз те самые глаза, что не подошли нашему первому герою – братья-близнецы все же.
Такхизис – всесильная и прекрасная темная богиня. Почему прекрасная? Я еще раз вслушиваюсь в голос шепчущий: «Иди ко мне…» и немного меню свое мнение – скорее не прекрасная, а влекущая. Мне представляется одна из тех женщин, которых средневековая инквизиция признавала ведьмами и сжигала на кострах: разметавшиеся по спине черные волосы, зеленые глаза, загадочная улыбка.
Вот и моя остановка, пора выныривать из мира фантазий и спускаться на грешную землю.
Одно из преимуществ моей работы – возможность незаметно наблюдать за людьми. Сегодня у нас не так уж и много клиентов и я, отвлекаясь от работы, порой бросаю взгляд на женщину с ребенком, сидящих за боковым столиком. Она медленно пьет свой латте, а ее дочка лет пяти-шести - густой горячий шоколад. На первый взгляд хорошая жена и любяща мать, но… Что «но» я так и не могу понять.
Она расплачивается за заказ и, взяв дочку за руку, идет к двери, но тут ее окликают – какая-то ошибка в счете – и она оборачивается, резким движением головы откинув за спину упавшие на глаза волосы, а я еле сдерживаю удивленный вскрик. Так вот ты какая, Такхизис, великая богиня так хорошо понимающая простых смертных! На дне изумрудных глаз притаилось опасное дикое пламя, на красивых губах на секунду мелькнула хищная полуулыбка, а в волосах, пусть и темно каштановых, не хватает только короны-диадемы. Воображение услужливо рисует черные латы и взметнувшаяся за спиной пламя Бездны, вместо джинсов, ветровки и хмурого осеннего неба.
Но вот секунда, и наваждение рассеивается и мне остается лишь повторить про себя: «Не счесть твоих ликов, не счесть воплощений».
Старый учитель
Что бы я нарисовал, будь у меня сейчас под рукой бумага и карандаш?
Для начала - глаза, ваши улыбающиеся глаза, по-прежнему живые и молодые, словно вам те же двадцать с чем-то лет, что и на старой фотографии из архива. И при этом невероятно мудрые глаза человека, прожившего жизнь, удивительно карие, цвета чая или корицы (и плевать, что простой карандаш не передаст таких оттенков), глядящие на мир поверх стекол очков. От них к вискам и на щеки будет разбегаться сеточка морщин, в ней ваши почти семьдесят лет, по идее, должны будут читаться как нельзя ярче, но я практически уверен, мальчишеский блеск глаз перебьет даже их. Дальше придется рисовать уши, должны же на чем-то держаться ваши очки, и тут я традиционно застопорюсь, моя излюбленная уловка, прятать их под волосами, на этот раз не сработает - не под чем прятать. Волосы ваши белее снега за окном и на вид совсем тонкие, вы зачесываете их назад, и они покорно прикрывают намечающуюся лысину, обнажая взамен две залысины в том месте, откуда герои старых пьес, страдая от горя или от любви, пытаются вырвать клочья волос, и аккуратно подстриженные виски. Где-то между глазами и волосами, наверное, придется нарисовать высокий «умный» лоб, две строгие складки между широких бровей, все еще хранящих прежний темный цвет, узкий и прямой нос. Вроде бы, остается совсем чуть-чуть – дорисовать тени, четче обрисовывая контур худого лица, и прорисовать, наконец, линию рта, аристократичного и тонкогубого.
И здесь я замираю опять, на этот раз совсем неожиданно, вдруг понимая, что упустил самое главное, и этот мысленный рисунок вот-вот придется перерисовывать заново - ваш рот, точнее губы. Их выражение меняет все лицо: вы улыбаетесь собирая у глаз лучики лукавых морщинок, а мне начинает казаться что улыбка до ушей- это не совсем образное выражение. Вы умеете улыбаться по-разному: как кот, наевшийся сметаны, дружески и невыразимо счастливо – словно мальчишка, провернувшие веселую шутку. Или может нарисовать, как вы сердитесь - морщины у глаз мечут молнии Зевса, а губы сжимаются в узкую сердитую полоску. А если вы открываете рот от удивления, они словно совсем исчезают – это не портит вас, но вот лицо меняется до неузнаваемости. Так много лиц, а нужно выбрать лишь одно.
Я наконец прихожу к соглашению с самим собой: чуть склонив голову вы улыбаетесь, глядя поверх роговой оправы очков, ваша улыбка обрисовывает резкие складки у подбородка и неожиданно проявляет небольшой шрам на щеке, опущенный подбородок слегка прикрывает затейливый узел галстука…как же хорошо рисовать в голове. Я абсолютно уверен, что карандаш заострит и огрубит линии, тень обязательно ляжет не правильно или слишком резко и рисунок на бумаге станет лишь слабым отголоском того, что я хотел нарисовать.
Я улыбаюсь, точно зная, что сегодня точно не возьмусь за карандаш.
Дети
Я легко шагаю по набережной, наслаждаясь ласковым летним солнцем и неожиданным выходным. Оказывается, сегодня по всей стране какой-то праздник.
Присев на парапет я с улыбкой наблюдаю за мамой с коляской. В коляске лежит человечек, маленький, словно игрушечный, и внимательно изучает мир серьезными серыми глазами. Рядом с коляской идет мужчина, на вид ему целых три года и он очень горд тем, что может идти самостоятельно, не держась за мамину руку. Этот маленький мужчина, одетый в легкие светло-серые брюки и белую рубашку, очень собран и серьезен.
Но вот проходит секунда, и все меняется: широко распахиваются небесно голубые глаза и, кажется, даже слегка приоткрывается от удивления рот, он застывает на месте, совершенно забыв о своей важной миссии – сопровождать и защищать любимую мамочку. Огромная стая голубей, снежно белых и явно дрессированных, шумно хлопая крыльями, взмывает ввысь и рук сотен зрителей. Но это зрелище, несомненно красивое, завораживает меня гораздо меньше, чем восторг первооткрывателя в глаза ребенка и я торопливо достаю блокнот и карандаш, надеясь хоть парой штрихов запечатлеть эту прекрасную картину.
- Мама, мама, это ангелы?
-Да сынок, это ангелы.
Маленький мужчина, совершивший сегодня возможно одно из самых главных открытий в своей жизни, подходит ко мне и бесстрашно дергает меня за штанину:
-Дядя, дядя, нарисуй мне ангела…
-
-
30.01.2013 в 00:15