Странник с глазами цвета зимнего неба и душой, насквозь пропахшей дорожной пылью. Той, что он сам придумал и создал из порванных струн. Той, на которой играет каждый пролетающий мимо ветер.
Пусть и тут будет...на всякий случай.
- Что-то вы сегодня рано.
- Повезло не попасть ни в одну пробку. – Ответом мне служат лишь недоуменно вскинутые брови: отсутствие пробок, несомненно, экономит время, но не два же с половиной часа. А впрочем, я и сам не понимаю, зачем я сегодня приехал так рано.
Родная гримерка встречает меня привычно прохладной и тихой полутьмой, и напряжение, не отпускавшее меня сегодня целый день, начинает ослабевать.
Левой рукой расслабляю намного неровно завязанный галстук(несолидно, но лучше его завязать не получилось и с пятой попытки), в то время как правой пытаюсь нащупать выключатель, но маленькая кнопочка умело прячется, и я, легко ориентируясь в полумраке, нахожу старое кресло. Расслабленно вытянув ноги и сняв, наконец, душащий галстук устало прикрываю глаза рукой, чувствуя легкое жжение под веками.
Сегодня целый день со мной что-то не так: привычные слова застревают на языке, а ручка то и дело выскальзывает из бездумно вращающих ее пальцев, кофе кажется слишком горьким, а браслет часов на руке – слишком тяжелым. Все признаки волнения на лицо, но с чего бы?
Не знаю, сколько я так просидел, но открыв глаза, вдруг осознаю, что волнение это очень схоже с тем, что испытывает любой артист в вечер перед премьерой, только слабее, глуше, словно оно пробивается через слой ваты.
Включив свет, подхожу к гардеробу и вытаскиваю белую рубашку и давно знакомый синий костюм-тройку. Переодевшись, привычно запускаю руку в карман пиджака и нахожу там узкую ленту узорчатой бабочки, и, памятуя об утренних неудачах с галстуком, просто накидываю ее на шею, потом попрошу гримера завязать. Еще раз щелкнув выключателем, выхожу в общий коридор.
До спектакля еще достаточно времени, и старый театр еще словно спит в ожидании чуда: в некоторых комнатах под руками гримеров дремлют те, чей грим сегодня сложен, негромко переговариваются сторожа и рабочие сцены, уже загримированные актеры без интереса переставляют фигуры по черно-белой клетчатой доске, а те, кого можно быстро «раскрасить» перед выходом, возможно, еще даже не приехали. Театр живет своей особой, «закулисной» жизнью.
Выхожу на сцену, немного вздрагивая от эха собственных шагов в абсолютно пустом зале. Все декорации уже на месте: стол, пара кресел, несколько шкафов и книжных полок, трельяж у дальней стены. Проходя мимо него, невольно ловлю свое испуганное отражение: строгий костюм, карие глаза и легкую проседь в волосах, которую никак нельзя назвать ранней…несолидно как-то, так волноваться перед хорошо знакомой ролью. Меряя шагами сцену, невольно начинаю вспоминать, как когда-то, перед премьерой, точно так же метался в этой комнате, словно тигр в клетке. Вспоминаю долгие и изматывающие репетиции, проговариваю про себя отрывки монологов, бездумно, бессознательно, не играя, а просто доказывая себе, что я помню роль. Первый раз, еще вчерашним студентом на первых гастролях, когда мне довелось заменять кого-то из наших метров, я ухитрился от волнения забыть роль, и на долгие годы это стало моим главным кошмаром.
Шагая из угла в угол, провожу пальцами по гладкой поверхности стола, в привычном месте, за книжной полкой, нахожу трость, опираясь на которую буду уходить под занавес первого акта, через спинку одного из кресел перекинут старый черный плащ, который полетит мне вслед. Сколько лет я уже вхожу в эту комнату, так почему же именно сегодня, перед сто шестьдесят каким-то вечером, волнуюсь, словно школьник?
- Не сидится на месте? – Как-то слишком резко оборачиваюсь на, в принципе, знакомый голос: давний партнер по сцене, немножко учитель и немножко друг, я сам двадцать лет спустя после окончания первого акта. Он поднимается ко мне из зрительского зала, и я глотаю вполне логичный вопрос: «Вам тоже?». Сколько он уже сидит здесь, наслаждаясь тишиной и темнотой, словно испрашивая благословений у сцены, у тех, кто играл там до него, и благословляя тех, кто взойдет туда после?
- Сам не знаю, почему. – Я немного виновато улыбаюсь. – Простите, если помешал. - У каждого из нас свои приметы и ритуалы. Точно так же он сидел здесь всего год назад, набираясь сил перед своим бенефисным спектаклем.
- Бывает. – Поднявшись по ступеням, он с улыбкой кладет мне руку на плечо. Это…странно, и хочется, чуть дернув плечом, произнести слова одного из его героев: «Я не терплю мужских прикосновений», но теплая тяжесть его руки успокаивает, и я просто улыбаюсь в ответ. Год назад мы на двоих разыгрывали его бенефис, и в ответ на эту фразу руку приходилось убирать мне. – Пора на грим, да и зал скоро должны открыть для первых зрителей.
***
Стоя за кулисами и, слушая такой знакомый шум усаживающейся толпы, постепенно успокаиваюсь - на смену человеку пришел герой: лицо чуть сковывает маска грима, седина надежно замазана, бабочка плотно охватывает шею, а то, что сердце стучит как бешенное, кто это знает, кроме меня?
-Готов? – Киваю в ответ. Секундой раньше или секундой позже, какая разница. – Тогда, три…два…один… Занавес! Выход! - Твердой походкой выхожу на сцену, произнося знакомые слова.
Подходит к концу первый акт: рубашка мокра от пота, и от него же слиплись волосы у висков, я мечусь из угла в угол, медленно сходя с ума, а меня окружают страшные тени прошлого и будущего, запинаюсь о ножку стула, падаю на колени лицом в залу и произношу свой последний монолог уже не совсем вменяемого человека, поднимаюсь, снова падаю, и, найдя в привычном месте трость, хромая, ухожу. Черный плащ летит вслед, словно коршун падая сверху и накрывая с головой.
- Все в порядке?
-Да. – Дрожащими пальцами развязываю бабочку. – Теперь ваша очередь. Удачи.- Сказав это, ухожу на перегримировку - теперь я «тень», и мое дело, служить немым укором самому себе.
Второй акт чуть короче первого, и всего час спустя я уже стою на краю сцены, кланяясь и принимая цветы. Зал аплодирует стоя, слышатся крики «Браво!», и у каждого из тех, кто поднимается на сцену, чтобы отдать цветы находится доброе слово. Последний общий поклон, и мы готовы разойтись каждый по своим гримеркам, но вдруг, на сцену выходит наш «ведущий спектакля» и просит нас остаться.
-Еще секундочку, дамы и господа, еще секундочку, я хочу попросить двух наших главных героев отложить в сторону свои букеты и подойти ко мне. Сегодня у нас сто шестьдесят третий спектакль, однако, для двух актеров именно этот, сегодняшний – особенный. - Он говорит еще что-то, но я уже не слушаю. Спектакль – сто шестьдесят третий, но я на эту сцену выходил меньше. Меня ввели в него всего за месяц до открытия сезона, хотели оставить в нем всего на год, пока не вернется с реабилитации прежний исполнитель, а получилось… А получилось так, что я, а не он, сегодня стою здесь, принимая аплодисменты. – Для нашего молодого героя сегодня - юбилейный, сотый вечер, а для его более опытного партнера – еще более юбилейный двухсотый. Двадцать пять лет назад он уже выходил на сцену в этой роли, пусть и в первом акте. – Я слегка поворачиваюсь, успевая заметить промелькнувшую на тонких губах горькую усмешку, и кланяюсь уже не толпе, а ему. Тридцать семь спектаклей, и это при том, что премьерные спектакли за сезон порой проходят до тридцати и более раз - один, может два года игры, а потом…забвение. Забвение такое, что только старожилы сегодня помнят, что спектакль этот не первая постановка, а реставрация.
- Сегодня у этих двух замечательных актеров юбилей, и разве не заслужили они своих аплодисментов? – И мы вновь подходим к краю сцены и, взявшись за руки, кланяемся вновь вставшей публике.
Теперь я знаю, что за волнение преследовало меня целый день, и понимаю, чего искал он, сидя в опустевшем зале.
- Что-то вы сегодня рано.
- Повезло не попасть ни в одну пробку. – Ответом мне служат лишь недоуменно вскинутые брови: отсутствие пробок, несомненно, экономит время, но не два же с половиной часа. А впрочем, я и сам не понимаю, зачем я сегодня приехал так рано.
Родная гримерка встречает меня привычно прохладной и тихой полутьмой, и напряжение, не отпускавшее меня сегодня целый день, начинает ослабевать.
Левой рукой расслабляю намного неровно завязанный галстук(несолидно, но лучше его завязать не получилось и с пятой попытки), в то время как правой пытаюсь нащупать выключатель, но маленькая кнопочка умело прячется, и я, легко ориентируясь в полумраке, нахожу старое кресло. Расслабленно вытянув ноги и сняв, наконец, душащий галстук устало прикрываю глаза рукой, чувствуя легкое жжение под веками.
Сегодня целый день со мной что-то не так: привычные слова застревают на языке, а ручка то и дело выскальзывает из бездумно вращающих ее пальцев, кофе кажется слишком горьким, а браслет часов на руке – слишком тяжелым. Все признаки волнения на лицо, но с чего бы?
Не знаю, сколько я так просидел, но открыв глаза, вдруг осознаю, что волнение это очень схоже с тем, что испытывает любой артист в вечер перед премьерой, только слабее, глуше, словно оно пробивается через слой ваты.
Включив свет, подхожу к гардеробу и вытаскиваю белую рубашку и давно знакомый синий костюм-тройку. Переодевшись, привычно запускаю руку в карман пиджака и нахожу там узкую ленту узорчатой бабочки, и, памятуя об утренних неудачах с галстуком, просто накидываю ее на шею, потом попрошу гримера завязать. Еще раз щелкнув выключателем, выхожу в общий коридор.
До спектакля еще достаточно времени, и старый театр еще словно спит в ожидании чуда: в некоторых комнатах под руками гримеров дремлют те, чей грим сегодня сложен, негромко переговариваются сторожа и рабочие сцены, уже загримированные актеры без интереса переставляют фигуры по черно-белой клетчатой доске, а те, кого можно быстро «раскрасить» перед выходом, возможно, еще даже не приехали. Театр живет своей особой, «закулисной» жизнью.
Выхожу на сцену, немного вздрагивая от эха собственных шагов в абсолютно пустом зале. Все декорации уже на месте: стол, пара кресел, несколько шкафов и книжных полок, трельяж у дальней стены. Проходя мимо него, невольно ловлю свое испуганное отражение: строгий костюм, карие глаза и легкую проседь в волосах, которую никак нельзя назвать ранней…несолидно как-то, так волноваться перед хорошо знакомой ролью. Меряя шагами сцену, невольно начинаю вспоминать, как когда-то, перед премьерой, точно так же метался в этой комнате, словно тигр в клетке. Вспоминаю долгие и изматывающие репетиции, проговариваю про себя отрывки монологов, бездумно, бессознательно, не играя, а просто доказывая себе, что я помню роль. Первый раз, еще вчерашним студентом на первых гастролях, когда мне довелось заменять кого-то из наших метров, я ухитрился от волнения забыть роль, и на долгие годы это стало моим главным кошмаром.
Шагая из угла в угол, провожу пальцами по гладкой поверхности стола, в привычном месте, за книжной полкой, нахожу трость, опираясь на которую буду уходить под занавес первого акта, через спинку одного из кресел перекинут старый черный плащ, который полетит мне вслед. Сколько лет я уже вхожу в эту комнату, так почему же именно сегодня, перед сто шестьдесят каким-то вечером, волнуюсь, словно школьник?
- Не сидится на месте? – Как-то слишком резко оборачиваюсь на, в принципе, знакомый голос: давний партнер по сцене, немножко учитель и немножко друг, я сам двадцать лет спустя после окончания первого акта. Он поднимается ко мне из зрительского зала, и я глотаю вполне логичный вопрос: «Вам тоже?». Сколько он уже сидит здесь, наслаждаясь тишиной и темнотой, словно испрашивая благословений у сцены, у тех, кто играл там до него, и благословляя тех, кто взойдет туда после?
- Сам не знаю, почему. – Я немного виновато улыбаюсь. – Простите, если помешал. - У каждого из нас свои приметы и ритуалы. Точно так же он сидел здесь всего год назад, набираясь сил перед своим бенефисным спектаклем.
- Бывает. – Поднявшись по ступеням, он с улыбкой кладет мне руку на плечо. Это…странно, и хочется, чуть дернув плечом, произнести слова одного из его героев: «Я не терплю мужских прикосновений», но теплая тяжесть его руки успокаивает, и я просто улыбаюсь в ответ. Год назад мы на двоих разыгрывали его бенефис, и в ответ на эту фразу руку приходилось убирать мне. – Пора на грим, да и зал скоро должны открыть для первых зрителей.
***
Стоя за кулисами и, слушая такой знакомый шум усаживающейся толпы, постепенно успокаиваюсь - на смену человеку пришел герой: лицо чуть сковывает маска грима, седина надежно замазана, бабочка плотно охватывает шею, а то, что сердце стучит как бешенное, кто это знает, кроме меня?
-Готов? – Киваю в ответ. Секундой раньше или секундой позже, какая разница. – Тогда, три…два…один… Занавес! Выход! - Твердой походкой выхожу на сцену, произнося знакомые слова.
Подходит к концу первый акт: рубашка мокра от пота, и от него же слиплись волосы у висков, я мечусь из угла в угол, медленно сходя с ума, а меня окружают страшные тени прошлого и будущего, запинаюсь о ножку стула, падаю на колени лицом в залу и произношу свой последний монолог уже не совсем вменяемого человека, поднимаюсь, снова падаю, и, найдя в привычном месте трость, хромая, ухожу. Черный плащ летит вслед, словно коршун падая сверху и накрывая с головой.
- Все в порядке?
-Да. – Дрожащими пальцами развязываю бабочку. – Теперь ваша очередь. Удачи.- Сказав это, ухожу на перегримировку - теперь я «тень», и мое дело, служить немым укором самому себе.
Второй акт чуть короче первого, и всего час спустя я уже стою на краю сцены, кланяясь и принимая цветы. Зал аплодирует стоя, слышатся крики «Браво!», и у каждого из тех, кто поднимается на сцену, чтобы отдать цветы находится доброе слово. Последний общий поклон, и мы готовы разойтись каждый по своим гримеркам, но вдруг, на сцену выходит наш «ведущий спектакля» и просит нас остаться.
-Еще секундочку, дамы и господа, еще секундочку, я хочу попросить двух наших главных героев отложить в сторону свои букеты и подойти ко мне. Сегодня у нас сто шестьдесят третий спектакль, однако, для двух актеров именно этот, сегодняшний – особенный. - Он говорит еще что-то, но я уже не слушаю. Спектакль – сто шестьдесят третий, но я на эту сцену выходил меньше. Меня ввели в него всего за месяц до открытия сезона, хотели оставить в нем всего на год, пока не вернется с реабилитации прежний исполнитель, а получилось… А получилось так, что я, а не он, сегодня стою здесь, принимая аплодисменты. – Для нашего молодого героя сегодня - юбилейный, сотый вечер, а для его более опытного партнера – еще более юбилейный двухсотый. Двадцать пять лет назад он уже выходил на сцену в этой роли, пусть и в первом акте. – Я слегка поворачиваюсь, успевая заметить промелькнувшую на тонких губах горькую усмешку, и кланяюсь уже не толпе, а ему. Тридцать семь спектаклей, и это при том, что премьерные спектакли за сезон порой проходят до тридцати и более раз - один, может два года игры, а потом…забвение. Забвение такое, что только старожилы сегодня помнят, что спектакль этот не первая постановка, а реставрация.
- Сегодня у этих двух замечательных актеров юбилей, и разве не заслужили они своих аплодисментов? – И мы вновь подходим к краю сцены и, взявшись за руки, кланяемся вновь вставшей публике.
Теперь я знаю, что за волнение преследовало меня целый день, и понимаю, чего искал он, сидя в опустевшем зале.